Французская революция сокрушила абсолютизм и титулованное дворянство. Крестьянство оказалось сильнее аристократии, и его жакерии снесли сеньориальный порядок. В менталитет французского общества вошла грозная антидворянская струя.
Виконт де Шатобриан (1768-1848), современник Революции, запечатлел это противостояние в обществе как трагическое и несправедливое, когда для осуждения на казнь было достаточно одной сословной принадлежности.
В течение своей долгой жизни Шатобриан-аристократ не переставал размышлять о грандиозных потрясениях, свидетелем которых он был, пытаясь понять их смысл для судеб Европы, Франции, для сословия, к которому принадлежал и от которого не отрекся, осознать и свое собственное предназначение. Будучи глубоким мыслителем-романтиком, он воспринимал угасание своего сословия как часть общего исторического процесса — умирания цивилизации, которая уходила корнями в средневековье. К истории заката дворянства он подходил ретроспективно и потому смог возвыситься над сословными пристрастиями и остаться верным самому себе. Три «века», три стадии выделялись им в эволюции дворянства: преобладания, привилегий (начало упадка), тщеславия (связанного с угасанием). Интуитивно и рационально, как поэт и историк-публицист, сознавая, что пробил последний час для французской аристократии, он решил оставить потомкам литературный памятник о нем, вписывая свою жизнь в историю заката дворянства. Так родился замысел «Замогильных записок», которые запечатлели образ настоящего дворянина, преданного легитимиста и католика, образ литератора-романтика, осознавшего свою индивидуальную уникальность, воспринимавшего самого себя как свободную личность. Любовь к свободе, которая была тогда у всех на устах, имела для него дворянское происхождение: он считал ее привилегией аристократии. От этого усиливалась его гордость быть ;природным дворянином.
Даже мрачные воспоминания о детстве из-за деспотического характера его отца, вечно хмурого, нелюдимого, не могли поколебать признания Шатобрианом приоритетов дворянского образа жизни. Он не скрывал подробностей своего детства, прошедшего в старом зловещем замке, где жила только его семья (из десяти детей выжило четверо) с немногочисленной прислугой: кухаркой, горничной, двумя лакеями и кучером. Их одиночество изредка нарушалось приездами помещиков, посещениями храмов во время религиозных праздников и родственников. Однообразный ритм жизни обитателей замка скрашивали также «готические забавы». Замок Комбург отличался обилием феодальных прав: его сеньор добился возобновления некоторых забытых прав и оживления вассальных отношений вместе с традиционными турнирами, подношениями «голов животных», угощениями, увеселениями и стрельбой из аркебузов. В «Записках» обращалось внимание на реликвии замка: генеалогическое древо над колпаком камина, большой набор оружия в амбразуре окна, картины великих мастеров в часовне, а в большом зале — история Франции в портретах королей: от Франциска I до Людовика XIV. Галерея монархов начиналась с Франциска I, ибо по его эдикту 1532 г. герцогство Бретань переходило к французской короне с гарантиями свобод и привилегий. Шатобриан гордился бретонским дворянским происхождением, бретонскими традициями, бретонскими Штатами и бретонским девизом: «Лучше умереть, чем обесчестить себя», который носили на перламутровых «бутонах», украшавших дворянское платье.
В мемуарах сообщались доказательства некого высокого происхождения: род Брианов уходил корнями в XI в., чей замок в Бретани стал центром баронии Шатобриана. Родовой герб украшали золотые сосновые шишки и девиз: «Я сею золото». За военные доблести барона Жоффруа де Шатобриана король Людовик Святой пожаловал ему герб, усеянный золотыми лилиями.
Семья Франсуа-Рене де Шатобриана поднялась на морской торговле. Отец писателя — Рене-Огюст де Шатобриан, граф Комбургский, принадлежал к боковой ветви де Бофор — Шатобрианов, сеньоров Геранды. Две ветви древа угасли, а третья обеднела. В пятнадцать лет он нанялся на военную шхуну, которая принимала участие в битве под Данцигом (1734) против русских во время войны за Польское наследство. Потом он отправился в колонии на Антильские острова, разбогател и в тридцать пять лет женился на дочери графа де Беде — Аполинне Жанне Сюзанне.
В 1761 г. он купил сеньорию Комбург у маршала де Дюраса, женатого на урожденной де Шатобриан, у него было желание откупить и другие владения предков, но барония находилась в руках у дома де Конде. Замок Комбург был построен епископом Дольским в 1016 г. Поэтому исследователи бретонского дворянства относят его семью к крупному земельному дворянству Бретани, к богатым негоциантам Нанта.
Революция превратила замок Комбург в казенную крепость, казнила его сеньора — графа Жана-Батиста де Шатобриана, отправив его вместе с женой на эшафот. Видимо, еще не зная об этом, младший брат, находившийся в Лондоне в эмиграции (1792-1800), взял его имя Комбург. В «Записках» он объяснил это тем, что «ни один англичанин не мог выговорить его фамилию» и что само слово Комбург вызывало воспоминания об ушедшей юности. Но можно предположить и другое: ему было дорого это имя и хотелось ощутить себя наследником знатного бретонского рода, уберечь его от забвения. Вероятно, это помогало ему самоутвердиться и выстоять на чужбине.
Он вел «жизнь странствующего рыцаря», пока не купил в 1807 г. «малый клочок земли» в Волчьей долине, недалеко от Шатнэ, где заложил сад, мечтая по возвращении Бурбонов «в награду за верность; попросить денег для приобретения нескольких арпанов леса рядом с «вотчиной», чтобы удлинить дорожку для прогулок. За романтическими восторгами любителя природы, рощи, сада были не призраки, а живые интересы эмиграции, потерявшей состояния из-за своих роялистских пристрастий или из-за страха преследований. По мнению Шатобриана, продажа имущества эмигрантов была «одной из самых больших несправедливостей; революции, которую необходимо было исправить.
Аристократия и Революция — большая тема для Шатобриана-историка. Он желал бы восстановить истину, настаивая на том, что обновление общества в 1789 г. начали депутаты-дворяне: виконт де Ноай, герцог Эгийон, виконт де Монморанси «опрокинули здание». «Патриции начали революцию, плебеи ее завершили: как старая Франция обязана своей славой французскому дворянству, так молодая Франция — ему своей свободой». В революции, которая отделяла современность от средневековья, он видел глубокий социальный смысл: «родилась собственность капиталов, мобильная и прогрессивная, пришедшая на смену ограниченной, фиксированной и деспотической земельной собственности, но это большое благо смешивалось с большим злом». Примат собственности был для него гарантом стабильности политической системы, отсюда — отрицательное отношение к «допущению несобственников в законодательный корпус». Революция, по наблюдению Шатобриана, разлагала, развращала аристократию, и много было тому свидетельств. Среди них выделялся феномен Мирабо. Этот главный герой начальной фазы революции поражал автора своей двойственностью: он был и «трибуном аристократии», и «депутатом демократии». Претила неразборчивость графа, который записался в торговцы сукном, потому что был не в почете у дворянства; в итоге превратился в защитника массы, которую презирал, и тем самым «предал свое сословие». Правда, он не утратил расположения дворянской касты и сохранил общие с ней интересы. В замкнутости знати Шатобриан находил особые преимущества. «Если плебею случится стать адептом привилегированных — он неизбежно потеряет поддержку своей партии, не приобретя союзников у аристократии». Из чего следовало: аристократизм не доступен для тех, кто не принадлежит к нему по рождению. «Невозможно сделать человека дворянином, потому что благородство — это продукт долговременной истории». А граф Мирабо был продажен: его купил двор. Однако Шатобриану импонировало его пристрастие к дворянским реликвиям: Мирабо гордился графским титулом (и не порывал с ним), своим гербом (и не скрывал этого), одевал своих лакеев в ливреи, когда никто этого уже не делал.
Мирабо для Шатобриана являлся воплощением аристократии, как Робеспьер — демократии, а Бонапарт — деспотизма, то есть эти три имени олицетворяли собой три великие, революционные эпохи.
Из политиков-долгожителей знатного происхождения автор «Записок» остановил свой выбор на двух знаменитых примерах: Талейрана и Лафайета, князя и маркиза, двух противоположностях. Князь Беневентский «с двойным отступничеством», «поп-растрига», «проходимец», «лгун», предававший все правительства и интересы Франции, чтобы обогатиться, являл собой воплощение порока.
Шатобриан пытался постичь этот «необычайный феномен», чтобы развенчать мнимое величие знаменитости. И пришел к выводу, что лишь стечение обстоятельств придало этому имени ;случайное величие;: на него попадали лучи наполеоновской славы, когда он занимал важный пост, успехам он был обязан своими пороками; вводили всех в заблуждение его аристократические манеры, значительность внешнего облика и бесконечная цепь обманов; наконец, само неаристократическое окружение было причастно к созданию вымышленного героя.
На подобном фоне маркиз де Лафайет выглядел праведником. В глазах Шатобриана он становился олицетворением национальной гвардии, «последним героем драмы», в котором персонифицировалась революция, вместе с ее превращениями, когда результаты оказывались, противоположны намерениям.
Крушение старого мира изменяло самих дворян и девальвировало сословные ценности. Воспоминания автора о разорившихся аристократах, потерявших свои земли и привилегии, а подчас и собственное имя, были столь унизительны, что вырывалось признание: «прежде я был шевалье или виконтом, а теперь я предпочитаю имя титулу». Горькое откровение являлось откликом на безостановочное разложение знати, из нее выходили «предатели трона», революционеры: сначала революции потребовались их пороки, а потом — их головы.
Изгнанники распадались у него на два ряда: высший свет, что торопился спасти остатки богатств, и бедствующее провинциальное дворянство, среди которого только и остались верноподданные. Еще больше задевали его тогда новые превращения: разбогатевшие революционеры становились собственниками роскошных особняков в аристократическом Сен-Жерменском квартале, почуяв возможность сделаться баронами и графами. Вот и Наполеона, которого только одного из всех современников почитал за великого человека, Шатобриан возненавидел за то, что тот «возвысил чернь до знати», «усадил народ рядом с собой на трон» и тем развратил общество и приучил его к бесприкословному подчинению. Так же при Реставрации продолжались «отвратительные метаморфозы»: возвращение Бурбонов подготовлялось при участии продавшихся дворян (де Талейрана, де Коленкура), и роялисты не смогли обойтись без преступного Фуше, который из санкюлота превратился в герцога и у которого «под лентой Почетного легиона скрывалась веревка виселицы». Даже возвращение Франции к «свободной монархии», как Шатобриан называл Реставрацию Бурбонов, не меняло лица общества: то было «унылое время всеобщего лицемерия». «После заката великого светила» («зашло солнце» — писал Шатобриан, имея в виду Наполеона), «пробил последний час личности», хотя только «с его исчезновением французы поняли: достоинство есть у каждого из них».
Так «Реставрация положила конец эпохе, когда чувством собственного достоинства обладал во Франции только один человек». Наступало торжество отдельного человека, (есть индивидуализма), но к молодому поколению 1830 г. легитимист относился скептически: оно было «искалеченным, заносчивым, изверившимся», «букашками» называл он его представителей («Мы были гигантами!»).
Но более всего его, пэра, возмутило поведение верхней палаты во время революции 1830 г., когда она отреклась от свергнутых Бурбонов. Преданный легитимист, Шатобриан высоко оценивал роль французской монархии — «за ней стоит вся наша история» она — почти ровесница нации, которая обязана ей цивилизацией и просвещением, свободами и бессмертием. В последней своей речи перед пэрами (7 августа 1830 г.), верный присяге и свободе убеждений, он призывал их сохранить наследственную монархию Бурбонов, оставить престол за герцогом Бордоским — сыном наследника герцога Беррийского, убитого террористом в 1820 г., и протестовал против передачи трона боковой ветви династии — герцогу Орлеанскому. Ничего не добившись, он отказался от пэрства (и пенсии, и всех пэрских льгот) и покинул дворец навсегда, предрекая недолгое правление нового короля.
Этот поступок соответствовал принципу чести и его мировоззрению. Шатобриан называл себя «демократом по природе» и «аристократом по нравам». Действительно, его историческое сознание основывалось на двух приоритетах: монархии и свободе. Для современной ему Франции наследственная и конституционная монархия являлась самой подходящей формой правления, потому что она лучше всего примиряла «порядок со свободой», и был убежден, что монархия бывает во много раз свободнее, чем республика. Он искренне оплакивал расставание с легитимной монархией: «Настоящему нынче недостает лишь прошлого… Без Бурбонов, за которыми стоит тысячелетняя история, жизнь наша опустела… Мы вернулись к материальному языческому обществу».
Но главное заключалось в другом — в крушении всех надежд Шатобриана на преобладание аристократии и сохранение легитимной монархии. Ведь он принадлежал к старой знати, которую хотел бы через палату пэров сделать «доминирующей сердцевиной» правящего режима, потому что не доверял среднему классу и находился в изоляции от главных либеральных сил. Тем не менее, он настаивал на двухпалатной системе, чтобы достичь баланса интересов дворянства и буржуазии и предотвратить повторение раскола элиты, что случилось во время революции. Вопреки пониманию того, что дворянство пребывало в состоянии упадка, Шатобриан, вплоть до падения Бурбонов, не расставался с мыслью о реванше аристократии, о монархии в ореоле либеральных институций, но с дворянами из старых фамилий, о возможности французского варианта торизма. Английский исторический опыт давал ему на этот счет некоторые основания. Вслед за французскими просветителями-англофилами, которые считали британскую политическую систему образцовой, так как она утверждалась на равновесии трех структур власти: королевской, аристократической и народной, Шатобриан восхищался «просвещенной аристократией». Англия стала примером, где суверенитет народа осуществлялся посредством аристократического правления.
Как ни мила ему была Англия, он понимал невозможность подражать ее выбору и сознавал своеобразие французского пути. Речь его в палате пэров в мае 1823 г. тому свидетельство: он заявил тогда, что во Франции монархия служит барьером против воли демократии и тем самым ставит аристократию под защиту, то есть, признавал слабость французского дворянства по сравнению с английским — по влиянию на общество — и потому отстаивал примат королевской власти.
Впрочем, почитаемая им Англия стала тоже вызывать тревожные чувства: ностальгию по ее прошлому, ибо индустриальной стране XIX в. он предпочитал аграрное общество XVIII, в котором преобладала аристократия.
С неприязнью он относился к США. Побывав в Новом Свете в 1790 г., Шатобриан не нашел здесь равенства граждан: янки из высшего общества жили не так, как «истинный джентльмен» Франклин, поражала огромная разница состояний, предвещавшая появление «хризогенной аристократии», аристократии богатства, охочей до отличий и титулов. И приходило прозрение: не может существовать государство, где одни имеют миллионные доходы, а другие умирают от голода. Разложение современной ему цивилизации связывалось также с утратой религиозного чувства, с развращенностью духа. «Старая Европа умерла», — сокрушался консерватор.
Угасание аристократии — хранительницы традиции, религиозности, легитимности, вызывало у дворянского романтика искреннюю грусть, как расставание с жизнью. Но теплилась надежда: заслуги дворянства не могут быть преданы забвению, как и ценности, которые оно отстаивало, если даже; революционеры и безнравственные поколения; не жалующие аристократические фамилии, питают к аристократии тайную слабость… и желают научиться у нее благородным манерам. А для себя самого он оставлял одну надежду — надежду на спасение: умереть христианином.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.bestreferat.ru